Состояние Фархата было достаточно странным. В теле ощущалась непривычная тяжесть. Ему было сложно определиться, причиняло ли это дискомфорт или нет, но к такому состоянию он относился с опаской. Граница между необузданной яростью и полным спокойствием едва ощущалась, но серый весьма удачно лавировал в этой ситуации. Будь он прежним, он бы тотчас сказал, что пребывание в подвешенном состоянии ему не нравится, но для нового Фархата это было некой игрой. Новые чувства, входившие в ничтожно маленький перечень всего того, что может испытать восставший из ада. Зверю казалось, что он находился на пороге нового открытия, стоял у запертой двери и смотрел на свет, который проникает через замочную скважину. Этот свет был способен ослепить его, поверни он ручку заветной двери, но для мертвеца просто заглянуть в отверстие для ключа было высшим даром, ниспосланным, наверное, самым щедрым из богов. Этот волчий бог, вероятно, давал убийцам, безжалостным головорезам и омерзительным ублюдкам второй шанс. Как всепрощающая мать, он не требовал ничего взамен, оставалось лишь протянуть руки и забрать столько, сколько сможешь унести.
Щенок закашлялся и задрожал. Прижав уши к голове, чтобы не слышать этого, хищник сосредоточился на дороге. Вот, жухлый иван-чай своими  лиловыми цветками лоснится ко мшистому стволу. Здесь чуть правее - туда и повернули старые лапы. Маленький комочек продолжал кашлять, а лапами отталкивать от себя дурно пахнущий ошмёток кожи, свисавший с бывшей когда-то крепкой шеи. Эта кожа, из которой выпали ещё не все волосы, то и дело бесшумно шлёпала малютку по боку, заставляя зверька то чихать, то откашливаться от противного запаха. Сама смерть несла его в зубах, он вдыхал её аромат и даже не догадывался об этом. Малютка снова закашлялась, и Фархат наконец швырнул её к ближайшему дереву - прямо в отцветший куст зверобоя. Знал ли он, как обращаться с щенками? С живыми щенками. Очевидно, нет. И потому после конца недолгого полёта и приземления, которое смягчила трава, волчонок расплакался. Если не от боли - а отброшен он был не достаточно далеко, чтобы заработать синяк, - то от обиды. Его плачь был не более, чем писком. Он был похож на птенца, выпавшего из гнезда, и потому, наверное, птицы со всех окружающих деревьев разом взметнулись в небо. Вдалеке послышался вороний грай, а далеко слева качнулся зелёный куст и треснула древесная кора. Будь Фархат один, он бы, вероятно, сразу же заметил Тэйру, однако щенок интересовал его гораздо сильнее, чем подозрительные звуки вокруг. Он смотрел на него сверху-вниз и иногда даже содрогался всем телом от напряжения, которому подвергался разум.
Знакомо. Уже было. Видел. Чувствовал. Что-то делал, но, чёрт возьми, что?!
Он смотрел на волчонка и пытался вспомнить, однако вместо фактов на поверхность всплывали лишь ощущения. То желание найти "что-то", с которым мертвец впервые разомкнул глаза после смерти, тоже лежало прямо на поверхности, но связываться с этой беззащитной крохой оно не хотело. Казалось, что он нашёл, что искал, но в то же время это было не то, и ничего он на самом деле не нашёл. Шум в ушах, голову словно сдавливали тиски, но ничего, кроме пустоты, в ней не находилось. Эта была странная, тупая боль, и от неё Фархат резко раскрыл пасть и зарычал - нет, скорее, заревел - на щенка. Крик. Всеобъемлющий крик. Капли старой, уже, кажется, протухшей слюны и какой-то ещё странной телесной жидкости, задержавшейся в теле, начали украшать бледно-зелёную траву подобно мутной росе. Это продлилось около минуты. Склонив голову над чьим-то ребёнком корнет кричал, кричал в пустоту из другой пустоты - из своего сердца. То или не то? Он не мог понять, и в голове всплывало лишь одно страшное слово. Оно было страшнее самой смерти, это была "безысходность".